Лeнин был чeлoвeкoм злoбным и мститeльным, нo в мoeм спeктaклe — фигурa трaгифaрсoвaя
— Мaшa, чтo этo зa спeктaкль o Лeнинe, кoтoрый вы игрaли в тoм сaмoм истoричeскoм вaгoнe?
— Oн нaзывaлся «Билeт в oдин конец. Цюрих—Петербург». Все началось с того, что нам позвонили из Базельского университета и сказали, что хорошо бы отметить 100 летие русской революции. На начало апреля три университета — Базельский, Цюрихский и Бернский — планировали целую неделю конференций и встреч, посвященных большевистской революции вообще и отъезду эмигрантов из Цюриха в частности. Да и я сама тоже не хотела пройти мимо этой даты. Но поскольку для меня Ленин менее важен, чем тот кошмар, что спровоцирован его появлением на исторической сцене, то первой идеей было сделать спектакль о последствиях революции. Я и придумала поезд, где один вагон пломбированный, а остальные — телячьи, то есть вагоны, в которых люди едут по этапу. Но выяснилось, что такая идея для университета дороговата — не хватает на инсталляцию, и в результате меня попросили сделать только спектакль. Правда, в Бернском университете «левые», а они там сильны, в штыки приняли мою идею и практически саботировали ее, так что в результате меня поддержали университеты только Базеля и Цюриха.
— На родине революции, в России, театрально она слабо прозвучала. А вам спектакль заказали. Как сейчас в Швейцарии воспринимают русскую революцию?
— Для России революция — трагедия, но русская революция спровоцировала много полезных вещей для Европы: например, 8 часовой рабочий день, права женщин, право на пенсионное обеспечение. Поэтому, естественно, в Европе большевистскую революцию воспринимают часто со знаком плюс: она же не у них происходила, они только следствие ее на себе испытали, и то по касательной.
По нам же русская революция прокатилась паровозом, поэтому идея поезда очень плодотворна: под колесами пломбированного вагона оказалась вся Россия, и это мне нужно было показать. В России много говорят о большом терроре, когда революция начала пожирать собственных детей, и слишком мало — о настоящих жертвах. Главный вопрос — цена идеи, и задача заключалась в том, чтобы в спектакле показать ленинский поезд и тех людей, кого этот поезд переехал.
— В одном составе вы столкнули революционеров и их жертв? В каком жанре получилась история?
— Сатирическая, трагикомическая. Я вообще люблю ставить комедии, и всё, до чего дотрагиваюсь, получается смешно. Может быть, я слишком несерьезный человек, чтобы подняться до уровня трагедии, но фигура Ленина не стоит ее: он мелочен и злобен. Скорее трагифарсовая фигура. Вот о Сталине я никогда бы не смогла сделать комедию, потому что он злодей. А Ленина я презираю, поэтому могу высмеивать.
фото: Из личного архива
«Билет в один конец. Цюрих—Петербург». (Сцена из спектакля).
— Резкая характеристика… Здесь много личного?
— Конечно. Это вся история моей семьи: и то, что я выжила, — победа моего отца над советской властью — так он всегда говорил. Репрессированы у нас в семье были прадед, дед, папа сел в 16 и по всем признакам не должен был выжить. Дед, которого арестовали по академическому делу и отправили на Беломорканал, написал бабушке, чтобы она во время паспортизации, выявлявшей дворян, взяла назад свою девичью фамилию. А она по рождению была донской казачкой, и ее дед получил дворянство за взятие Парижа в 1814 году. Но девичья фамилия бабушки — Шумкова (вместо польской шляхетской Тхоржевская), подозрений не вызывала. Она была врачом в армии Каледина, и когда станицу, где располагался госпиталь, взяли красные, то они всех убили, а ее, как врача, оставили. Да еще сделали ветераном Гражданской войны. Вот как-то проскочила.
Папина фамилия польская — Тхоржевский, а поляки подлежали уничтожению в соответствии с концепцией советской власти. Папа в лагере должен был погибнуть от дистрофии и туберкулеза, но тоже как-то проскочил чудом — его спас один врач. И поэтому каким-то чудом я родилась. Так что моя жизнь — это моя ответственность перед ними: я существую только благодаря им. Не для будущих поколений — они будут делать что хотят, — но я должна своим предкам. Поэтому спектакль в первую очередь посвящен моему отцу, которого нет в живых, но думаю, что он смотрел с небес и был доволен.
— Получается, папа отмщен?
— Да нет, по-другому. Когда я спрашивала отца: «Что для тебя Бог?» — он отвечал: «Справедливость» — вот идея справедливости для него была высшей. И мне хотелось, делая спектакль, хоть чуть-чуть сдвинуть весы в сторону справедливости.
— Теперь понятно, отчего так дерзко вы раскрасили икону вождя — в духе современного искусства.
— Я никогда не воспринимала Ленина как икону, но при этом не хотела делать из него карикатуру, персонаж анекдотов. Это снижает уровень ужаса содеянного им. Я хотела показать живого человека, но человека мелкого. Писала пьесу только на основе документов, так что все моменты, которые могли бы быть оспорены, подтверждены у меня документально. А все, что касается жизни в поезде с точки зрения бытовых вещей, тут я могла себе позволить досочинить. Я посмотрела в Интернете, как ругался Ленин; в школе мы читали статью, помнится, «Лев Толстой как зеркало русской революции» — ругательство на ругательстве, других аргументов нет. «Ленин — это только агрессия и только хамский бронетанковый напор» — так примерно в своих воспоминаниях о нем пишет Георгий Соломон.
А линия жертв большевистской революции — это воспоминания Бунина, дневники Гиппиус, и есть совершенно потрясающая книжка, выпущенная пражским издательством в 1927 году, — воспоминания русских детей-эмигрантов: что они помнили о России. Это очень страшно, хотя я взяла не самые ужасающие эпизоды, ну скажем, как на рынке продавали рыбу, в брюхе которой находили человеческие пальцы.
— Как такой спектакль восприняли швейцарские и немецкие зрители?
— Основной массы швейцарцев эта история мало касается, поэтому они ее не без интереса, но спокойно смотрели. А вот во Фрайбурге, где много левых, несколько человек кричали «бу-бу» (здесь не свистят, а букают) — причем в тот момент, когда речь шла о поездах, об этапах, о переселенцах, о голодающих. Они полагали, что я все выдумала, но потом, когда им разъяснили, что все построено на документах и цифрах, они поменяли мнение, но не очень охотно. Для них важнее вера в идею, и что бы я ни показывала, ни писала, я не могу поколебать этой веры.
— На вас случайно не подавали в суд местные коммунисты? В России теперь на законодательной основе действует статья за оскорбление представителей власти. Так скоро до идей дойдет.
— Нет, закона такого нет здесь, но есть правила общежития: здесь оскорблять кого-то публично не принято. Да и русская революция не слишком актуальна для Швейцарии. Другое дело — реформация, католицизм, протестантизм. Только в моем поколении протестантские и католические семьи начали сочетаться узами, а раньше для протестанта католик был исчадием ада.
Мне повезло: я вышла замуж за швейцарца. Но безработного, без связей и без денег
фото: Из личного архива
— В перестройку вы оказались в Швейцарии. Насколько трудно было русской актрисе адаптироваться в не особо театральной стране? Многие эмигранты творческих профессий, независимо от страны проживания, уверяли меня, что если на чужбине не съешь «свой мешок дерьма», ничего не поймешь.
— Ничего подобного я не пробовала и не стала бы. И у меня не было здесь «выживания». Я приехала сюда в 89 м году, на волне эйфории победы, счастливая тем, что мы коммунистическую гидру победили. В то время нас здесь любили, к нам проявляли интерес, я пела на улице, и заработанных денег хватало на прокорм.
— Кстати, какой репертуар имел успех и хорошо кормил?
— Русские песни, романсы, песни из фильма «Бумбараш». «Не уезжай ты, мой голубчик!» шел на ура. До сих пор все, что я делаю здесь, все на основе русской литературы и русской культуры. Ничего другого я не знаю и не умею.
— Можно сказать, это она кормила вас и кормит?
— Безусловно. Все, что я умею, это благодаря России — моему образованию и моим генам. Моему поколению повезло, мы подхватили волну перестройки и смогли зарабатывать на жизнь. Но я никогда не думала и не хотела думать, что зарабатываю на тренде перестройки, никогда не шла за успехом. Мы с мужем больше всего боялись войти в колею, начать повторяться.
— Может быть, вам повезло больше, чем другим, потому что вы вышли замуж за швейцарца?
— Да, повезло, я вышла замуж за швейцарца. Но безработного артиста, без связей и без денег. Если расчет и был, то он не оправдался. Мы оба начинали с нуля, и в этом, думаю, залог успеха нашего брака с Даном (Дан Винер — актер. — М.Р.) . Сначала мы жили в Цюрихе, потом переехали в Базель. Мы друг друга никогда не обманывали и не пытались ничего делать конъюнктурного. Если бы пытались, наверное, могли бы иметь больше успеха и заработка. Когда одна удачная программа гарантировала успех, то следующая точно уже была ровно поперек.
— Но это нормально для артистов, художников, которые хотят развиваться.
— Здесь обычно, если поймал удачу за хвост, то на хвосте и едешь. Нам интересно меняться, все время пробовать что-то новое. Эстрадная программа — современная опера — русская сказка для детского утренника — «Леди Макбет Мценского уезда» и т.д.
— И поэтому рискнули создать частный театр?
— Это не театр. Для частного нужно финансирование, а у нас не было ничего: ни площадки, ни денег: абсолютные фрилансеры. У нас есть идея, мы ищем партнеров, деньги конкретно под этот проект и площадку под него же. Главная проблема — площадка, точнее, ее отсутствие. Поэтому, когда я слышу, как артисты России жалуются на жизнь, имея свою сцену, я не понимаю их.
Для крестьянина, рабочего или владельца гаража актер — это ниже плинтуса
— В связи с этим вопрос: на расстоянии что вы понимаете про две системы существования актеров в России и в Европе?
— В России — санаторий. Артисты живут как у Христа за пазухой. Когда я работала в театре на Фонтанке, после института, я тоже этого не понимала. Единственное понимала, и от этого мне было несколько неловко: зритель нам был по фигу. То есть зал полон или не полон — не важно, все равно же получаешь зарплату. А здесь я понимаю, что завишу от каждого отдельного зрителя, вот от каждого! Если я туда, в зал, попаду своей работой, он придет еще раз, значит, он еще раз заплатит за билет, а значит, я смогу выжить. Такая чисто физическая, но очень важная зависимость.
Может быть, я не имею права судить, потому что в профессии в России была недолго, но мне всегда казалось, что мы, актеры, существуем как в монашеском ордене и выйти за его пределы — значит быть либо предателем, либо неудачником. А здесь я вдруг оказалась сама по себе и поняла, что целиком и полностью завишу не от коллег, а от зрителя. Опыт пения с гитарой на улице помог — я начала любить зрителя и освободилась от страха: поначалу страшно было взять гитару и на улице запеть. И вот, когда я это преодолела… Помню, в Штутгарте села на паперти одного храма, а вокруг — толпа. Играю я на гитаре плохо, зато пою громко, Дан только успевал ходить с чехлом — деньги собирал. Впрочем, это дела давно минувших дней, первые два месяца моей жизни здесь.
— Но, с другой стороны, гарантированная зарплата, роли, большие или маленькие, — это же хорошо для развития искусства.
— Конечно, хорошо. Гарантированная зарплата — очень хорошо. Но я выпала из этой системы и оказалась почти в пустоте. Можно играть на коврике, но долго так не протянешь. Помещение, причем постоянное — вот что важно. Вообще сложно сравнивать: Швейцария — страна бюргерская, протестантская, а протестанты вкладывают деньги в то, что может принести прибыль, или то, что работает на имидж: музыка, живопись. А театр дохода не приносит. Для театра нужен Людовик.
— Но как в таких условиях выживать вам и вам подобным, даже не русским, а швейцарцам, которые занимаются театром?
— Городские театры живут так же, как государственные в России. Есть кантональное финансирование и т.д. А на свободных хлебах почти невозможно жить. Почти всегда надо искать и другие источники существования. Если бы у Дана не было работы — он дает тренинги по коммуникации, у него большие проекты, связанные с туризмом, — нам было бы непросто. Я много работаю с любителями, ставлю спектакли. В Базельском университете веду театральный курс со студентами-славистами, и это большое удовольствие: они очень свободные, играют так, как играют только дети. И играют по-русски.
Вот сейчас я делаю с ними «Ночь перед Рождеством»: актриса верит, что она сто процентов черт, и все в это также верят. Я ставила с ними «Мандат» Эрдмана, «Чайку», «Бесов», «Обыкновенную историю», «Пиковую даму», Шварца. Занимаюсь с ними русским языком, чтобы они не делали тех ошибок, которые часто делают мои соотечественники. Чтобы ударение было правильное: «включИт», а не «вклЮчит», по «средАм», а не «по срЕдам». Чтобы они говорили «дощь», а не «дождь», «арЬмия», а не «ар-рмия», «дЬверь» а не «дверь». «Даже если 95 процентов населения России делает ошибки, — говорю я им. — вы должны говорить правильно и не поддаваться улице».
— У вас и швейцарские футболисты заговорили по-русски. Очень забавный ролик шел во время чемпионата мира по футболу.
— К чемпионату мира спонсор швейцарской команды решил сделать ролик — как футболисты учатся говорить по-русски. Здесь кастингов нет: ставишь камеру, записываешь, отсылаешь. Я так и сделала, меня вызвали и предложили поимпровизировать с футболистами. Никакого сценария не было, мне просто дали две фразы, которые должны прозвучать: «включайте телевизор» и «мы готовы побеждать». Сценарий я все-таки накануне съемок написала. Футболисты оказались потрясающими ребятами! Спортсмены же приучены работать: как только я свистела в судейский свисток, тут же была готовность номер один. Смешно было, когда во время съемки неожиданно пришли у ребят брать пробы на допинг: они то снимались, то пИсали, но время у нас, к сожалению, сократилось.
— Чеховская фраза: «В России артистов любят больше, чем купцов». А здесь на какой ступени социальной лестницы находятся актеры?
— На нижней в социальной иерархии, но восприятие иерархии меняется вместе с иерархией. Скажем, для крестьянина, рабочего или владельца гаража актер — это ниже плинтуса. А для профессора университета или директора музея профессия актера достойна уважения. В России — да, актер царь и бог. Я помню, как с Даном мы приехали в Россию, и у меня с собой оказался театральный костюм. На таможне, как только я сказала, что это платье из спектакля, вопросов никаких не было. Если костюм, значит, я актриса, значит, театр — короче, нет проблем. А в Швейцарии всё с точностью до наоборот. Актер — зона риска, даже страховая премия за машину — ОСАГО? я не знаю, как это по-русски называется, — выше.
фото: Из личного архива
— То есть здесь никого не интересуют политические взгляды артистов, их мнение по разным, не культурным вопросам?
— Нет, конечно. Скорее здесь интереснее будут взгляды директора банка, главного редактора газеты. В Германии похожая ситуация, во Франции, кажется, несколько по-другому.
Я не разделяю русское или нерусское
— Я ничего не понимаю про современную Россию и боюсь, что не хочу понимать. Я слишком ценила наследие нашего XIX века, его Россия сохранила в XX вопреки советской власти. И крах наступил не в 1917 м, а скорее в 1999 м, когда прервалась традиция. Люди, которые родились в конце XIX века, пронесли культуру практически через весь XX, передали это детям, те — внукам. А вот с внуками… Третье поколение — на нем, похоже, все и закончилось.
— В Швейцарии ощущается потребность в русской культуре, как это было в конце 90 х?
— В музыке — да. И здесь работает много русских музыкантов, играют Рахманинова, Чайковского, Прокофьева, Шостаковича… Есть потребность в Григории Соколове, в русской пианистической школе. Замечательно, что традиция, школа продолжается. И не важно где — лишь бы была.
— Русскую классику в местных театрах ставят больше или меньше?
— Чехова ставят. Но последнее время театр переживает метаморфозу: они берут канву и по ней что-то вышивают свое, что к Чехову, в общем-то, отношения не имеет. Сохраняется в лучшем случае фабула. Кроме Чехова — нет, никого. Опера иногда замахивается на Мусоргского, Чайковского и Шостаковича.
— Как вы думаете, студенты, с которыми вы работаете, понимают русскую культуру — не сюжетно, не слова, а ментально?
— Думаю, что да. Наша литература очень человечна. Мы же существуем в основном на эмоциональной почве, и она у нас хорошо вспахана. Трудности возникают только с произношением имен собственных, а на уровне мотивов — все понятно. Вообще, я бы не стала отделять «русское» от «нерусского». Шекспир, Булгаков или Паньоль — это всё часть большой европейской культуры, нашего общего генофонда.
Читайте материал: «Журналисты обнаружили возможное интервью граффити-художника Бэнкси»