35 лет без Андрея Тарковского: фильм, который каждый раз открывается заново

Зeркaлo

Случaй в сaмoм дeлe нeoбычный, eсли нe бeспрeцeдeнтный: сыночек дaл oтцу слoвo в aвтoбиoгрaфичeскoм фильмe, и вoт, дoпoлняя (подруга) другa и кoнфликтуя, в слoжнoм — скoрee, чeм синтeзe, — прoтивoбoрствe синxрoннo зaзвучaли кинo/кaдр и слoвo/стиx. В этoм, сoбствeннo, сeкрeт фильмa, упущeнный дaжe сaмыми тoлкoвыми тoлкoвaтeлями: в «Зeркaлe» oтрaжeн идeйный пoeдинoк oтцa и сынa, a нe иx пoлюбoвнoe рaндeву. Слoвo «oтрaжeн» вoзниклo пo прямoй aнaлoгии с зeркaлoм кaк тaкoвым, a нe с «зeркaлoм» в фильмe Тaркoвскoгo, кoтoрoe, пo сути, зaзeркaльнo и, oтрaжaя, искaжaeт. A пoтoму спeшу утoчнить: кoнфликт сынa с oтцoм (a нe трaдициoнныx «oтцoв и дeтeй») вoскрeшeн и прoдoлжeн срeдствaми пoэзии и синeмa.

Пoэтичeскиe oбрaзы в кинeмaтoгрaфe вoзoбнoвлeны и мaтeриaлизoвaны, нo xoчeтся пoчeму-тo скaзaть — рeaнимирoвaны. Слoвo нe прoстo визуaльнo пoдтвeрждeнo срeдствaми кинo: oнo выужeнo с Лeты, кaк тoт язь в рукax у рыбoлoвa, с кoтoрым срaвнил сeбя Aрсeний Тaркoвский:

Взглянули бы,

кaк я пoд тoкoм бьюсь

И гнусь, кaк язь в рукax

у рыбoлoвa,

Кoгдa я пeрeвoплoщaюсь

в слoвo.

И eщe oдин пaрaдoкс фильмa: нe прeдусмoтрeнный eгo рeжиссeрoм. Кoгдa 40 парение назад он впервые, крошечку ли не контрабандой, промелькнул нате советском экране, стихи звучали трагическим камертоном — во вкусе будто стоящий на пороге смерти святой отец (а тому уже было лещадь 70, и ни о чем, за вычетом смерти, этот человек для костылях говорить не был в состоянии — исхожу из личного опыта общения с ним) напоминает младому сыну, фигли никого не минует миса сия, и близкая вроде бы вечное упокоение отца кивает на далекую по всей вероятности бы смерть сына.

Жизнедавец распорядился иначе, противу естества: основатель пережил сына, и задуманный когда-никогда-то режиссером символический следствие его преждевременной смертью уничтожен.

Сменяется одно происхождение другим, а судьба подстерегает одна и та но каждого — нет, я безвыгодный о биологическом пределе жизни, так о компромиссном, придавленном, ползучем существовании души.

Стиховому слову с его опасной до сего времени-таки метафизической автономией через предметов и явлений вещного решетка возвращена та первозданная и конкретная Силаша, которая изначально стимулировала работу поэта:

Ровно зрение — сетчатке,

афония — горлу,

Число — рассудку,

юный трепет — сердцу,

Я клятву дал возвратить назад

мое искусство

Его животворящему началу.

Клятву отца сдержал пасынок. С помощью отца же. Безвыгодный стихи укрупнены кинематографом, только талант Тарковского-отца — талантом Тарковского-сына.

Другое существенное разница: сын дал слово отцу в своем фильме, а безвыгодный отец сыну — в своей поэзии. Хоть если Андрей и мелькнет ненароком в стихах отца, так как маргинальный персонаж, позднее как в «Зеркале» Арсен — один из главных героев.

Ухажер из фильма «Зеркало»






Что ни говорите если поставить вопрос просторнее — о влиянии литературы заключая на кинематограф, он приобретет ни на йоту иное освещение. Потому какими судьбами именно литература, не полоненная зрительными образами, продолжает направлять другие виды искусства — инда те, что от нее открещиваются. Чтиво указует на возможности, безвыгодный только еще не исчерпанные стереокино, театром, живописью, но хотя (бы) и не востребованные, а то и вконец целинные. «Зеркало» опирается для литературу не во термин ближайшей выгоды — впечатляющий сюжет или психологические нюансы, — хотя осваивая то, чем публицистика владеет в совершенстве, а синема — ещё раз нет. От романного жанра Андрейка Тарковский заимствует углубленный зырк на человеческую жизнь в духе на историческую судьбу, через поэзии — пьянящую свободу и снайперскую определённость ассоциативных рядов и метафор, с Мнемозины-вспоминальщицы — положа руку на сердце, очевидный, настойчивый, мощный прустовский автобиографизм.

Рамки между кино и литературой оказалась легкопроходимой, да обязательно с проводником — своим Вергилием Тарковский-меньший избрал Тарковского-старшего. Конструкт воспоминаний у отца и сына — Водан, но неверный свет памяти окрашивает одно и ведь же воспоминание в разный тон: строки поэта и кадры режиссера без- удваивают событие, но создают его новехонький объемный образ, ибо сочленены в художественную семейство, в том числе и по контрасту. Важны отнюдь не свидетельства, а свидетели: стихи Арсения и эпизоды Андрея — сие две разные точки зрения возьми один жизненный объект, соединенными усилиями они дают панорамное и эффектное образ. Одна и та же конкретность под скрещением двух пристальных взглядов, больше всего и ярко высвеченная — было и быльем поросло под перекрестным допросом двух свидетелей…

Зазеркалье

С области поэтики перенесемся в район политики: отступление вынужденное, дай вам читатель меня за него простит. Пускай бы кто знает, не окажется ли оно паче важным, а то и ключевым, в контексте разговора о семейной хронике отца и сына Тарковских.

От случая к случаю в 60-е годы появились первые стишата Арсения, их автору было 60 — спирт всего на 7 лет моложе своего века. Он был в свой черед младшим современником Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама и Пастернака. Какая разная такая судьба выпала! Тех — клеймили, преследовали, мучили, Мандельштама убили, Цветаева повесилась, однако они все-таки успели проскочить в русскую литературу, а накануне носом Арсения Тарковского янус захлопнулась. И молодой поэт уполз в масштабный окоп, который назывался «переводы». Аналогичная десница рока постигла — или настигла? — Марию Петровых, Елену Благинину, Мовра Липкина, которые укрылись с прожорливого времени под защиту переводов — благодаря тому что многонациональная структура Советского Союза вне работы их не оставила. Вотан из них даже перевел песнопения Иосифа Джугашвили, но Сталин отверг таковой двусмысленный подарок к своему последнему юбилею.

Погодя несколько десятилетий, а по сути, целую сказка (жизненная), обрадовавшись их старческим дебютам, их склеротическому стиху, я придумали чуть ли мало-: неграмотный целую теорию, согласно которой «нежели продолжительней молчанье, тем удивительнее выговор». А речь была удивительна лишь тем, что дошла накануне нашего слуха — словно замерзшие, а потом оттаявшие жалобы в романе Рабле.

Арсения Тарковского спасла поразительная его струнка — жить чужими несчастьями, чужую судьбу познавать как свою, зато свою — по причине этому — избегнуть. Симпатия вдыхал в легкие горный — и высокий — воздух государства точно острый запах срезанной травы, не без того только что в этом воздухе задохнулись Цветаева и Мандельштам. Ведь, что для них было газовой камерой, чтобы него — весенний лужок с пьянящими ароматами трав. Сие его и спасло — опосредованное влюбленность беды: чужой как своей, зато своей — якобы чужой.

Ценой поэтического молчания Арся Тарковский получил право получи жизнь, точнее — личина на жительство.

Согласно Сенеке, незатрудненность молчать есть меньшая необязательность из возможных, меньше маловыгодный бывает, но и она была дефицитом, отпускалась числом карточной системе и досталась отдаленно не всем.

В плане житейском Арсению Тарковскому порядочно повезло — ему было дозволено придержать) язык. В тогдашней лотерее, где наколоться значило быть ликвидированным, ему достался безоблачный билет. Спасла его отнюдь не только молодость, но всё ещё и гипертрофированный эстетизм — горнотранспортный воздух для него невыгодный страшен, ибо эстетически целителен. Сие потом, задним числом, дьявол припишет себя к поколению, чья выпало на долю была пущена временем перед откос.

Отец и сын Тарковские. Позитив: eisenstein.ru






Ему повезло в духе человеку и куда меньше — чисто поэту. Он дебютировал в то время как с сыном, и это его литературная случай. Оба — шестидесятники. Так-таки ни у кого из поэтических сверстников ни духу такого обилия некрологических стихов, ровно у Тарковского. Он — плакальщик сего трагического поколения, которое жило «возьми самой слезной из земель» — так ощущение Арсением Тарковским России. Чисто и все плакальщики, сам дьявол из породы сухоглазых.

Лжезеркало: фиктивность сходства

Андрею Тарковскому в «Зеркале» — с суфлерской подсказки отца — посчастливилось, однако, больше, чем тому: порядок разомкнуть личную судьбу в направлении исторического времени, драматизм одинокой индивидуальной жизни заключить в историческую ситуацию, когда Вторая соглашение война и сжимающие в клещи с обеих флангов сталинские годы свидетельствуют о невозможности благополучия, а тем больше счастья на этой зачумленной земле, о бесконечной удаленности покоя через человеческой судьбы, блокированной кольцом трагедии. Предлогом цель этого жуткого времени, иначе) будет то таковая у него была и коль (скоро) улавливаема словами, — набраться человека на прочность, обнаружить пределы человеческой двужильности, формат физической и социальной выносливости.

Фильму «Зеркальце» предпослан эпиграф — костоправ-гипнотизер излечивает мальчика через заикания:

— Ты неотложно будешь говорить громко и гладко, свободно и легко, не боясь своей речи и своего голоса. Повторяй ради мной: «Я могу (быть».

Как это судя по всему на уроки гласности в десять раз годами позже «Зеркала», в некоторых случаях бывшие лжецы, эзопы и молчальники учились бросать правду, только правду и ни аза, кроме правды.

А в фильме Андрея Тарковского происходит редкость — не только с мальчиком-заикой, тот или иной впервые слышит строй и гармонию собственной речи, так и с самим режиссером: пьянея ото свободы и упиваясь ею (до до остальных компатриотов), Андрэ полностью доверился внутреннему голосу — впервой в своей творческой практике.

С самого основы — и уже на полностью фильм — у сына энтропия с отцом. Тот, наоборот, учился всю масленица молчать и постулировал своей музе немотство безграмотный из одного пиетета передо тютчевско-мандельштамовой моделью, а прежде всего из страха хуй словом, которое ведет неважный (=маловажный) только к истине, но одновременно с этим — к тюрьме. Точнее — к истине, хотя через тюрьму, а то и безносая: не душа прикладывает девчачий пальчик к губам, а кромешный совдеповский страх. Недаром за кадром звучат (одним два голоса — сопрано поэта Арсения Тарковского, читающего домашние стихи, и голос артиста Иннокентия Смоктуновского, какой-нибудь озвучивает невидимого автобиографического героя фильма — может оказываться, лучшая его роль, по мнению этой именно причине: игрануть человека-невидимку одними модуляциями своего голоса! И двое этих незримых, закадровых, зазеркальных героя, благодетель и сын, — сопоставлены, сопоставимы, маловыгодный тождественны, а противоположны.

Фильм движется смещенно к хронологии своей фабулы, а та выстроена пунктиром, с пропусками, недоговоренностями — в антитеза договоренности и обговоренности рациональных стихов Арсения Тарковского. Видеофильм Андрея обращен к зрителю иными эстетическими компонентами — внесюжетными, внерассудочными. Благодаря тому что и календарь Андрей Тарковский выстраивает в фильме особый собственный, особый, метафорический, малограмотный стесняясь вступить в противоречие с календарем официальным то есть (т. е.) биографическим. Вот уже взрослым, вспоминая, Лёка спрашивает у матери, когда их бросил родитель — в тридцать шестом тож тридцать седьмом? Оказывается — в тридцатка пятом. Так что без толку неверная память Алексея соединила сецессия отца с трагическим ходом советской истории. Копейку? А может быть, в этой аберрации памяти, в этом хронологическом уклоне с факта свой смысл, и вследствие ошибке мнемозиниста — в соответствии с-русски прошлокопателя — удается драматизм женской судьбы д в историческую ситуацию, когда число седьмой обрушился на человека равно как смерч и словно подтвердил в глобальном масштабе личную трагедию героини фильма.

Полюс схода мемуара и летописи, драмы личной и драмы всеобщей, документа и искусства — дело в типографии, когда воображаемая корректорская оплошность приводит героиню к самому краю пропасти. Текущий жуткий эпизод снят в ассоциативно-эзоповой манере — равно как иначе понять женщину, с целью которой корректорская ошибка получается больше, чем уход любимого мужа?

Прещение создает вполне реальную ситуацию — сильнее реальную, чем сама достижимость. И потому что у страха шкифты велики, и потому что с всех наших чувств опасение — самое действенное. У страхов кушать страшное свойство — они сбываются. Тут. Ant. там у отца с сыном спора не имеется. Поколение Арсения Тарковского убедилось в томище сполна, да и поколению Андрея Тарковского сие небезызвестно. Как и следующему поколению, к которому принадлежу я, а я в дочери годится младшего Тарковского на цифра лет. В моих «Трех евреях» назван их прямой автор и главный герой: Вовуля Исаакович Страх.

Андрей Тарковский смел до такой степени, чтобы мотив страха навести погреб композиционным зеркалом своего фильма. Разрозненные звенья памяти, сплотить которые может только занятие. Как в зеркале, мы узнаем в этом фильме растянутое нате несколько поколений наше промежуток времени. Такова природа и суть невидимого автопортрета в фильме «Поверхность».

Нью-Йорк